Написал: Lupus Bellus   Дата: 2007-02-09 20:03
Комментарии: (0)   Рейтинг:

Слова "Крепыш отличался роковой неудачливостью" однажды мне уже удалось напечатать, и тотчас из разных концов пришли письма: "Нет! Крепыш был поразительно удачлив..." Из разных концов страны, я говорю не фигурально, а в самом деле, и не затем, чтобы придать значения своим словам, а чтобы видно сделалось: есть еще к этому интерес! Живут этой памятью, этой болью знатоки-любители и знают, в чем дело тут, о чем идет речь, что за вопрос решается.

"Дела давно минувших дней..." Однако они волнуют нас, они требуют от нас оценки истинно исторической. У Крепыша была "судьба", он оказался достойным современником своей эпохи, и в нем, в сплетении человеческих страстей и судеб, вокруг него отразилась та эпоха.
Крепыша, рассказывают, вели из конюшни на ипподром целой процессией: впереди охрана из двух вооруженных черкесов, затем под попоной и с двумя конюхами по бокам - серый великан, а следом владелец и наездник. Из тех, кто так близко окружал Крепыша, в живых, насколько мне известно, не осталось никого. Но все-таки я говорил со многими очевидцами призовой карьеры "лошади столетия", слушал непосредственных свидетелей подвигов серого. Кроме того, существует целая литература о Крепыше: газеты, журналы того времени, сохранившие на своих страницах весь шум вокруг Крепыша, и, наконец, две "биографии", составленные прежним владельцем "короля русских рысаков" - Михаилом Михайловичем Шапшалом.

Разбирая казус с Крепышом, никому нельзя верить более, чем автору этих двух книг, ибо история Крепыша - его жизнь. И по той же причине никому из писавших о Крепыше не приходится верить с большей осторожностью, чем такому автору. Да, он решал и свою судьбу, рассказывая о Крепыше, а потому речь его не могла не быть в каждом слове пристрастной. Известно, что люди, хорошо знающие факты, создают особенно правдоподобные легенды.
С убедительной откровенностью рассказывает Ша-пшал, почему не был Крепыш победителем Всероссийского дерби. Однако сбивчиво и неполно излагает он обстоятельства самой исторической схватки Крепыша с американцами в Интернациональном призе 1912 года. И тогда Крепыш проиграл, причем совершенно очевидно, по вине тех, кто распоряжался им.
Есть ситуации, которые говорят сами за себя, заметил однажды Александр Блок. Крепыш в руках Кей-тона - одна из таких красноречивых и в то же время необъяснимых ситуаций. Согласитесь, положение парадоксальное: гордость русского коннозаводства, главный, принципиальный, так сказать, соперник американских рысаков, находится в руках американцев же. Судьбу Крепыша в то время, когда его победа или поражение означают преимущество или пас перед американским рысаком всей орловской породы, решает американский наездник.

Тогда говорили, писали: "Как же так?", теперь мы задаемся тем же вопросом. Формальные обстоятельства известны: владелец передал Крепыша в езду Кей-тону потому, что это был мастер. Но разве здесь могут быть отдельные причины, если ситуация в существе своем оказывается противоестественной?

Крепыш был из коней конь, иначе говоря, им увенчалась, в нем выразилась вековая работа русских заводчиков. Тем более обостряются все вопросы наши о судьбе "лошади столетия".

Американский рысак вторгся в Россию на рубеже XIX и XX веков. Как по линии национальной, культурной, так и в коневодстве сложились две большие партии "славянофилов" и "западников". "Западники" всячески поощряли ввоз американских рысаков. За одно с ними держались "метизаторы", производившие скрещивание американцев и орловцев. Патриоты стояли за сохранение в чистоте орловской, нашей исконной породы. Спор, логически не разрешимый. Кому отдать преимущество?

До последних десятилетий прошлого века орловский рысак сохранял за собой безусловное первенство не только у себя на родине, но во всем мире, там, где только занимались бегами. Ни норфолькский, ни нормандский рысаки не могли ему составить серьезной конкуренции. До 60-70-х годов прошлого века считалось, что и американские рысаки уступают орловцам.

Правда, состязание орловцев с американской резвостью было заочным - по секундам: американских рысаков, тем более классных, в Европе тогда не было. Но вот соперник из-за океана явился непосредственно. Внешне он не 'выдерживал никакого сравнения с орловским рысаком. Каких только характеристик само-мого нелестного свойства ему не давали! "Тяжелая голова, оленья шея, плоские ребра, длинная спина, плохие плечи, задние ноги, как у зайца",- это писал один английский спортсмен, специально объехавший конные заводы Америки в начале 1900-х годов. "Кажется, будто эту лошадь стиснули между двух досок и растянули во все стороны",- возмущался другой знаток. И следовал град все тех же упреков: "шея оленья, спина несоразмерно длинна и седлиста, ребра ниже всякой критики и т. д. и т. п."

Вскоре, однако, "уродливое животное" заставило умолкнуть многие критические голоса. Резвость была слишком очевидна. Выходило, что та же "оленья", то есть прямая, без лишнего изгиба, будто воткнутая в туловище и с прямо посаженной головой шея, оборачивалась преимуществом, а не пороком. Она облегчала дыхание, не ставила ему преград, как получалось при красивых, "лебединых шеях" орловских рысаков. Точно так же и длина американского рысака и ребро - все находило практическое оправдание.

А. Г. Орлов-Чесменский создавал не специально спортивную, а универсальную дорожную лошадь, которая годилась бы в экипаж, под седло, в плуг, в борону, шла бы в городе на параде, в поле, была бы сильна, резва, породна: "в подводу и под воеводу". Американский же рысак был выведен исключительно для ипподрома, для спида - резвости. Он не знал никакой другой дороги у себя под ногами, кроме идеально ровного круга, не вез большей тяжести, чем легчайшая двухколесная качалка с наездником.

Сравнивать орловских и американских рысаков в прошлом веке было еще затруднительно и потому, что слишком разнились условия их испытаний. У нас бегали в дрожках под дугой, долгое время не по кругу, а "концами", на старте пускали не с хода, а с места, испытывали по большей части на длинные расстояния. У американцев же были легкие сулки, то есть качалки, весом с велосипед. Применяли они множество приспособлений, главным образом разнообразную "обувь", защищающую ноги от ударов подковами на полном ходу. Дистанция - миля-полторы, иначе говоря, до двух верст (2400 м), не более. Однако мало-помалу условия выравнивались. Мы принимали стандарт, распространявшийся по всему миру, и решительная схватка становилась неминуемой.

Серый великан Крепыш от Громадного и Кокетки завода Афанасьева был гордостью и надеждой убежденных патриотов. Он превосходил по классу всех современных с ним рысаков: и орловцев, и метисов, и бежавших в России американцев. Владелец его даже полагал, что если бы повезти Крепыша в Америку и прикинуть его на ипподроме в Лексингтоне, где ставились мировые рекорды, то свое время 2 минуты 8 секунд на полторы версты он подвел бы к двум минутам, то еств к результатам класснейших американцев. Во всяком случае, рассказывает Шапшал, когда он попробовал предложить американскому тренеру Биллингсу, приехавшему в Россию для демонстрации своих рысаков, решительный матч их с Крепышом, Биллингс уклонился, сославшись на трудности перенесенного пути и тяжесть московской дорожки.
Крепыш бегал от случая к случаю и с метисами и с американцами. Выигрывал. Раз или два проиграл, причем с очевидностью по вине людей, которые распоряжались им. К тому же ему быстро удалось взять убедительный реванш. После того как Крепыш проиграл резвым метискам Невзгоде и Слабости, он в следующий бег триумфально побил их, и его вели перед трибунами под попоной с надписью: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним". Однако испытание то не было последним. Предстоял окончательный бой.

Крепыш был в расцвете сил, "в порядке". И вот когда все сошлось, все решалось, основной конкурент американцев попал к ним в руки.

Шапшал объясняет:
- И Василий Яковлев-Мельгунов и Иван Барышников, создавшие славу "лошади столетия", были люди, безусловно, одаренные, но бескультурные, упрямые, а Василий Яковлев к тому же еще отличался и беспутством.
- Да,- подтверждает наездник-ветеран Василий Павлович Волков,- уж если Яковлев загулял, то сапоги из канавы. Идем на уборку вечером: сапоги лаковые у дороги торчат! Что такое? Конечно, Яковлев. И несем его на конюшню.

Вскоре после того, как Яковлев перестал ездить на Крепыше, он скончался. Газеты писали: "Сила и слава отвернулись от этого талантливого наездника, когда от него взяли Крепыша, и он умер с именем своего любимца на устах".

Крепыш перешел к Ивану Барышникову, однако и у Барышникова имелась своя страсть-помеха: аппетит! Можно было испугаться, говорят свидетели, если увидеть стол, накрытый Барышникову к обеду, и вообразить, что сейчас все это уничтожит один человек. В контракте Барышникова с Шапшалом было специально оговорено: "сбросить пуд живого веса". Этот-то пункт и остался невыполненным!

Следующей кандидатурой среди наездников оказался Вильям Кейтон. Необходимость для Крепыша образцового тренинга по новейшей системе, пишет Шапшал, и вынудили его, наконец, передать Крепыша Кейтону. Современники же свидетельствуют, что выбор Шапшала не был свободным. Владелец Крепыша был неродовит, у него имелся патрон, от которого он мечтал откупиться, и вот все эти денежные счеты и поставили Шапшала в зависимость от людей, видевших свою выгоду в том, чтобы Крепыш попал к американскому наезднику. Опять-таки символический штрих.

Вся судьба Крепыша, как видно, состоит из таких символических сплетений.

Вильям Кейтон был, по всем мнениям, что называется, "добрый малый". Его уважали за приятельский нрав, спортсменство. Как ездок, он гремел, считался "королем езды". Конечно, ему попадали отличные лошади. Но и он сам, и его отец Франк (они приехали в Россию целой семьей) подтвердили свой класс после возвращения на родину. И там, в Америке, Вильям продолжал ездить с успехом, особенно ценили его за умение отрабатывать строптивых лошадей. Он был смел, не робея садился на любого строгого рысака. Говорил: "Только бы вожжи выдержали". Камзол Кейтона висит ныне в Гошене, в так называемом зале славы, где отмечается память наиболее выдающихся американских наездников. Это был настоящий мастер.
Но Кейтоны действовали в России не только как тренеры и наездники. Через их руки проходил ввоз американских рысаков. Они были максимально заинтересованы в репутации своего товара. Победа Крепыша в Интернациональном призе оказалась бы для них плохой рекламой. Вильям понимал щекотливость положения. А оно, положение, было просто запутанным: русский рысак, едет на нем американец, и это в призе, где решается честь породы. К тому же на его основном сопернике Дженераль-Эйче сидел не кто другой, а Франк Кейтон, отец Вильяма. Судьба Интернационального приза буквально находилась в руках Кейтонов.

Вильям был "добрым малым", да ведь и Дантес в конце концов по-своему "добрый малый", только и вина и беда его в том, что "не мог понять он нашей славы"... Вильям по крайней мере понимал, что победа Крепыша ему невыгодна, но и проигрыш бросит на него тень подозрений. Так что накануне приза он прямо сказал Шапшалу: "Если Дженераль-Эйч будет бежать хорошо, я его обходить не стану". И предложил посадить на Крепыша любого русского наездника. Шапшал не дает вразумительного ответа в своих записках, почему он не воспользовался этой возможностью.

Шапшал говорит: он не хотел обидеть Кейтона, он также опасался, что "перемена рук" плохо скажется на Крепыше. Причина ли это? Что за обида? Что за понимание спортсменства: не только участвовать в международном соревновании, но еще позволить на себе ехать!

- Со мной,- свидетельствовал выдающийся русский наездник Афанасий Филиппович Пасечный,- вел переговоры Шапшал о том, чтобы сел я на Крепыша, если будет нужно...
Кажется, все дело в "если". "Если Дженераль-Эйч побежит хорошо",- сказал Шапшалу Кейтон, а Дженераль-Эйч накануне бега хромал. И должно быть, владельцу Крепыша подумалось: "Какой же это соперник!" И то же "если" ограничивало его договор с Пасечным. Должно быть, все также удивились, когда на старт американец был подан в совершенном порядке. Есть такой прием: иголку - в мышцу! И лошадь делается хромой. Иголку прочь - лошадь идет как ни в чем не бывало.

Впрочем, у меня была возможность в Америке спросить у Джонни Кейтона, сына Вильяма, почему не отказался отец ехать на Крепыше, и он сказал просто: "Не знаю". Да ведь это все случайности, а тут есть и некие закономерности.

Причины этого парадоксального положения, если говорить о них по существу, лежали глубже. Шапшал, кстати, хорошо разбирается в них и точно называет, когда судит о других людях. "Легкомыслие царило в рядах любителей орловской породы,- говорит он,- на этом легкомыслии метизаторы строили успех своей идеи и неизменно проводили ее в жизнь".

Вот еще нарисованная Шапшалом картина: "В Америке - стране, служащей недосягаемым идеалом для фанатиков секунд, рысак готовится к проявлению своей резвости годами. Выбирается наиболее подходящий ипподром, день, погода, грунт. Нет того, что ему надо,- он снимается и идет в другой раз. Рекорд - это такое событие, что в день езды на рекорд закрываются лавки, школы, присутственные места и целый город с нетерпением ждет, когда рысак совершит свой подвиг. А в России? Крепыш едет на рекорд, между тем среди членов администрации находятся такие, которые буквально говорят: "А подсыпь в повороте песочка" или "Полей пожестче, а то касса затрещит..." И это против кого и чего? Против гордости и славы своей же породы и своего коннозаводства..."

Легкомыслие и то, что описано затем, что можно назвать каким-то изуверским самосокрушением, самопожиранием отразилось и на судьбе Крепыша. А уж если искать конечной степени этого самосокрушения в связи с Крепышом, то, конечно, это был Интернациональный приз 12 февраля 1912 года, когда Крепыш так и остался у Кейтона.

И наступил день бега. Москва съехалась на ипподром. Произошло небывалое: трибуны оказались так переполнены, что к двум часам дня доступ публики был прекращен.

Со старта вырвался вперед Дженераль-Эйч, тут же Крепыш. Он так и оставался "тут же" всю дистанцию. Откровенность Вильяма Кейтона, его верность своему обещанию поразительны. Все три версты он держался, что называется, "вторым колесом": не в спину Дженераль-Эйчу и не пытаясь его перехватить, не по бровке, а рядом, теряя на каждом повороте из-за этого около секунды.

Первый круг Крепыш и Дженераль-Эйч прошли голова в голову.

Г. Д. Грошев, опытнейший наш мастер, молодым человеком видел этот бег. Он много ездил с Кей-тонами, одно время даже работал у Вильяма, так что ему прекрасно была известна их технология. Грошев свидетельствует, что Вильям проехал тогда на Крепыше будто за поддужного для Дженераль-Эйча, не только не составляя ему опасной конкуренции, но даже помогая, подбадривая его легким соперничеством с поля.

Другой ветеран, наездник В. П. Волков, в свою очередь, рассказывает, как происходило дело. Он был еще мальчишкой, но день и бег этот помнит хорошо: ему крепко досталось от матери - за валенки, набитые снегом. А отсырели валенки потому, что на трибуну уже не пускали и смотреть можно было лишь из середины бегового круга, где лежал, естественно, глубокий снег. Отец же В. П. Волкова работал управляющим на конюшне Франка Кейтона. Он, В. П. Волков, и подтверждает, что бег не являл истинной спортивной борьбы, а оказался заведомо рассчитан, и Крепыш был обречен на поражение.

Заканчивая второй круг, Дженераль-Эйч вышел на финише вперед и был у столба на секунду раньше Крепыша.

На ипподроме стало удивительно тихо. Победителя не приветствовали.

Выигрыш Дженераль-Эйча никого не убедил. "Поражение или победа?" - говорилось в спортивных газетах и журналах о Крепыше. Отвечали: "Проигрыш этот стоит любой из прежних побед Крепыша". Но почему, почему все-таки не победа как победа и - все!

С этим и спорили любители лошадей в своих письмах по поводу "роковой неудачливости" Крепыша. Писем было немного, однако все очень серьезны и содержательны, каждое звучало как пароль, призыв и полемика. Писали те, кто своими глазами "видел "лошадь столетия", и те, для кого это была история.

"Крепыш был очень удачлив,- вспоминал актер из Горького.- Другое дело, что его способности эксплуатировали ужасно. Скажем, в воскресенье бежит и выигрывает в Москве, вечером его грузят в поезд, ночь трясется в вагоне, а в понедельник сразу из вагона опять бежит в Петербурге и вновь выигрывает".

"Ошибаетесь,- подчеркивал минский садовод, - представляя Крепыша пораженцем каким-то! - Жизнь его была победной. Он выигрывал и выигрывал. Даже там, где он проигрывал - на дерби или же в Интернациональном призе,- Крепыш оставался моральным победителем".

"Приятно читать,- писал маститый московский художник,- что современный молодой человек помнит о Крепыше и, кажется, понимает, что это значит. Однако "роковая неудачливость" - это еще вопрос..."

Все же я и здесь говорю о "роковой неудачливости" не потому, что упрямствую или не согласен с авторитетными мнениями. Тут оттенок важен: Крепыш был феноменален, что называется, велик, и все чудеса, что творил он на дорожке, были не только возможны, но естественны: "Как же иначе?" Между тем дарового, само собой разумеющегося, положенного ему по классу успеха часто и не выпадало. Моральная победа оказывалась наградой. Но ведь в том же 1912 году для участия в Международном и Бородинском призах приехали французы, и Платон Головкин, а затем Данило Чернушенко в жестокой схватке побили их, выиграли это скаковое Бородино. С какой же стати должен был Крепыш довольствоваться только моральным преимуществом?